Как и у некоторых других журналистов, пишущих на аграрные темы, у меня есть излюбленные сельские районы, куда я много лет приезжаю время от времени. Социологи называют это «панельным наблюдением». Потому моя жена на вопрос друзей, куда я уехал,  не без иронии отвечает: «Пошел на панель».

Среди таких районов – Куньинский, расположенный на юго-востоке Псковской области, на границе со Смоленской.

Впервые я приехал туда в конце 80−х годов, отправившись  по следам знаменитого вывезенного немцами и попавшего впоследствии в Штаты Смоленского архива, в котором были опубликованные в Гарварде материалы жизни  Усмынского района времен коллективизации. Усмынь вошла позднее в Куньинский район.  Эта поездка давала материал для сопоставлений и наблюдений диапазоном более шести десятилетий. Я тогда работал в «Огоньке» и там напечатал первый очерк, который впоследствии вошел в изданную в «Советском писателе» книжку «По следам Смоленского архива».

Но это —  предыстория. А история состоит в следующем. В очередной раз я побывал в Кунье в 2006−м, собирая материал для опубликованного в «Дружбе народов» очерка «Россия, которую мы обрели». Год спустя я узнал,  что в вымирающей куньинской деревне Боталово будет создана образцовая молочная мегаферма на 1200 коров, входящая в проектируемый агрохолдинг в составе еще трех таких же ферм, где головным предприятием станет Великолукский молочный комбинат. С этим проектом в области связывали возрождение псковского села. Под него  предполагалось взять два миллиарда рублей кредитов Сбербанка.

Звон в местных средствах массовой информации по этому поводу на первых порах стоял немалый.  Тут было все, что положено,  – речи губернатора, цифры грядущих надоев на уровне европейских, сроки ввода объектов… Все это было понятно и знакомо по прежним советским временам с их животноводческими гигантами, призванными накормить страну. Непонятно было только, откуда теперь на этих современных молочных комплексах, расположенных в вымирающих и спивающихся псковских деревнях,  возьмутся квалифицированные, добросовестные и трезвые работники, без которых мегафермам не жить. Помимо социального аспекта возникали и другие вопросы. Например,  как представлялось обеспечить  кормовую базу? И  что будет с экологией? Ведь 1200 коров со всем «шлейфом» — это ж сколько навоза, который надо как-то перерабатывать! Как часто на этом в прежние времена обжигались создатели животноводческих комплексов.

Эти вопросы хотелось задать руководителю агрокомплекса, директору молочного комбината Дмитрию Викторовичу Матвееву, человеку в области весьма заметному – он и в руководящей верхушке «Единой России», и в областном законодательном собрании возглавляет комитет по АПК и природопользованию. Словом есть, с кем поговорить.

Собрался я в очередной раз ехать в Кунью и Великие Луки, но перед этим решил позвонить Матвееву, заранее договориться о встрече. Однако секретари и референты стояли стеной: соединить не можем, занят, отсутствует, как связаться, не знаем… Позвонил начальнику сельхозотдела Куньинской районной администрации Михаилу Витальевичу Смирнову, с которым за год перед тем мы ездили по району. Он как раз в Боталове и живет. Ему ли не знать, что делается на этой мегаферме? «Да я эту стройку из своего окна вижу. Но к району она не имеет отношения. Вас туда никто не пустит. Туда не только журналистам, главам районов не попасть» – «Это секретный объект?». – «Понимайте, как хотите».

Понял. Не такое видывали. Ну, думаю, наверное, в местной прессе что-то появится. Но время шло, а ничего толкового не появлялось. Разве что мелькнет заметка: везут для мегаферм телок аж из Австралии. Ну, из Австралии, так из Австралии, поближе не нашлось. Иногда сообщалось, что сроки ввода ферм отодвигаются. Тоже дело понятное: когда же это у нас соблюдались сроки ввода, о которых так звонко и торжественно объявлялось в начале строительства? Но вот уже и по всем отодвинутым срокам должны мегафермы работать, а все глухо.

Наконец, летом нынешнего года собкор «Правды» по Псковской области Олег Дементьев поведал душераздирающую историю.  Житель деревни Староселье Куньинского района Александр Парамонов шёл с охоты. Вдруг его собаки с разбегу свалились в неогороженное навозохранилище, он полез их спасать и утонул в навозной жиже. Эта ужасная смерть прозвучала.  как гонг перед открытием занавеса,  за которым стало видно истинное положение вещей в холдинге. Много чего выяснилось. И то, что природоохранная прокуратура предупреждала о недопустимости таких навозных ловушек. Это об экологии. С кормовой базой тоже худо: на фермах применяют биологические добавки, что отнюдь не способствует качеству молока. Беда и с валютными австралийскими телками, стрессы длительного морского перехода и недокорм их в дороге привел к высокой яловости. Словом, хотели как лучше, а получилось как всегда.

Но меня в такой драматической и, к сожалению, не столь редкой в нашем любезном отечестве ситуации поражают не столько сами эти факты, а то, что они открылись лишь в результате вмешательства центральной газеты. Глухое молчание местной прессы, среди которой есть независимый и довольно острый еженедельник «Псковская губерния», было столь необъяснимым, что я написал главному редактору еженедельника  Льву Шлосбергу письмо, в котором говорил о своих давних связях с Куньей и о том, что я затрудняюсь себе представить, как в деревне Боталово будет действовать современное молочное предприятие с новейшей технологией, требующей трезвого, дисциплинированного и квалифицированного работника.

«Вообще вся эта коллизия „проекта века" на базе демографически, социально и экономически деградировавшей псковской деревни, – писал я коллеге, – заставляет, по меньшей мере, задуматься. По моим представлениям – человека, полвека проработавшего в российской печати, – эта тема должна находить свое отражение в местной прессе. Какие-то отрывочные  материалы я отыскивал. Но вот в вашей газете, лучшей и наиболее острой в области, я найти ничего не смог. Почему? А ведь так интересно было бы поговорить с Матвеевым, с руководителями этих мегаферм».

Смысл ответа был, примерно, таков: Матвеевым должна заниматься прокуратура. Заподозрить Шлосберга в несмелости, в нежелании связываться с могущественным предпринимателем я не могу. Его выступление в областном законодательном собрании, членом которого он является, будучи руководителем местного «Яблока», по поводу «сиротского» закона говорит о принципиальности и политическом бесстрашии. Нет, здесь дело в ином. Живя в гуще политической жизни области, уделяя много внимания  конфликтам в областном центре, критикуя местных чиновников, вступая подчас в спор с губернатором, газета как бы не замечает свою псковскую глубинку, мало пишет о жизни разбросанных на сотнях километров райцентров и деревень, их социальном и хозяйственном бытии. И это характерно не только для областного издания.

Тут мы подходим к явлению уже не областного масштаба – к сосредоточенности общенациональных средств массовой информации на политических и культурных событиях центра и, одновременно, с пренебрежением к глубинным процессам народной и, прежде всего, сельской жизни огромной страны. Применительно к Москве такую позицию можно обозначить как фиксацию явлений «внутри Садового кольца». Мне приходилось писать об этой проблеме в некрологическом очерке на смерть Юрия Дмитриевича Черниченко в Полит.ру, и здесь я вынужден повторить некоторые свои тезисы этого интернет-текста.

Но прежде всего вспомним другого яркого публициста-исследователя глубинной России, недавно скончавшегося Вячеслава Леонидовича Глазычева. Он писал в своей книжке «Глубинная Россия: 2000−2002»: «…в наши дни повседневно сталкиваемся с тем, что в телевизионных очерках присутствует либо плаксивый оттенок (все в разрухе, все пропало и пр.), либо оттенок изумленного умиления по поводу какого-либо чудаковатого индивида, нечто делающего вопреки всем обстоятельствам…  Пишущим неинтересно, что происходит на самом деле в глубинной России…». Но почему им это неинтересно? Пытаясь ответить на этот вопрос, вернемся к творчеству Юрия Черниченко.

Вспомним его журнальные очерки  – «Ржаной хлеб», «Русская пшеница», «Про картошку», «Комбайн косит и молотит».  Все эти  его произведения,  словно нож в масло, вонзались в толщу общественной мысли, показывая,  какая драма идей, драма народной жизни заключена в современном селе.

На той же ниве каждый своими художественными средствами, со своим видением мира  трудились и другие писатели, начиная с того, с чьим именем связано возрождение жанра деревенского очерка, – с Валентина Овечкина. Это его «Районные будни», публиковавшиеся в первой половине 50−х годов прошлого века, были первой, еще робкой попыткой правдивого разговора о деревенском житье-бытье. А потом последовали знаменитые «Рычаги» Александра Яшина, «Живой» Бориса Можаева, очерки Бориса Екимова, Анатолия Стреляного, Анатолия Иващенко… Они публиковались с преодолением цековских цензурных заслонов. Каждая такая публикация была гражданским поступком, политическим деянием.

Но вот наступили 90−е годы, деревня  переживала период распада колхозов, разрыва устоявшихся хозяйственных и социальных связей, а крестьянин получил личную и экономическую свободу, с которой не знал, что делать. Процессы на селе идут мучительные, если не сказать — трагические, а сельский публицист молчит и сам его жанр как-то вдруг исчезает со страниц как журнальных, так и книжных. И ведь никаких тебе препон – ни ЦК, ни ЧК не ограничивают свободу творчества, свободу анализа:  пиши — не хочу. Так нет – молчание, словно бы не только перья исчезли, но и сам материк сельский, где обитает около трети населения российского, вымер. И молчание это продолжается и поныне. Перечисли нынешнему тридцати-сорокалетнему читателю вышеназванные имена – скорее всего плечами пожмет. 

Почему же нынешнее поколение публицистов обходит сельскую тему? Как-то в редакции журнала «Дружба народов», где я публикую очерки по материалам поездок в «свои» глубинные сельские районы, я посетовал на известного рода творческое одиночество. В те же 80- годы я ощущал себя в среде единомышленников – журналистов и  литераторов, основательно изучающих деревню, систематически пишущих о ней и имеющих обратную связь.   

В ответ мне было высказано соображение, что о прежних временах вспоминать бессмысленно. Тогда и журнал, и издательство, и Союз писателей могли послать литератора в хорошо оплачиваемую командировку, а потом еще и заплатить очень недурной гонорар, на который можно было жить. Нынче журнал беден, денег на командировки нет, книжному издательству эта тема, как правило, неинтересна, прежде всего, по экономическим соображениям. Вот и тянется журналистская молодежь к гламурному  журналу или хорошо оплачиваемой газете,  которые тебе тему закажут иной раз не без желтизны, но, во всяком случае, завлекающую читателя.

Это мы, старики, можем себе позволить за свой счет отправиться в «свой»  район, пожить там у знакомого крестьянина, поковыряться в местных бедах, выискивая их истоки, сопоставляя «вчера» и «сегодня», а потом месяц сидеть над литературным очерком, за который тебе заплатят по нынешним меркам гроши. Ты беден со своей пенсией, журнал твой беден, но зато оба вы свободны думать и писать все, что считаете нужным.

Получается, что причиной исчезновения сельского очерка является отсутствие общественного запроса. Был бы спрос, было бы и предложение. Но почему исчез этот запрос? Почему интеллигент 70−80−х годов взахлеб читал на страницах толстых журналов очерки, подчас набитые цифровыми выкладками и агротехническими тонкостями, передавая их из рук в руки и обсуждая в кухонных застольях, а сейчас воротит нос от такого очерка, даже если он изредка и появится в журнале. Ответов на этот вопрос может быть несколько. И, прежде всего, такой:   ослаблен интерес к столь далекой от горожанина сфере жизни,  как село. Оно предстает с одной стороны – живописной картинкой за стеклом автомобиля, а с другой – черной бездной, где доживают свой век те, кто не смог или не успел уйти в нормальную городскую жизнь. Оно —  как адский котел, приоткрыв крышку которого, прекраснодушный наблюдатель спешит закрыть ее, ощутив испарения вымирания, пьянства, нищеты. Приходится констатировать, что корневая патриархальная связь с деревней, присущая российскому городу еще лет тридцать назад, из поколения в поколение ослабевает и становится эфемерной для родившегося в городе обитателя современной компьютерной цивилизации, усвоившего психологию дачника. Рожденный от человека, который много лет брал отпуск для того, чтобы вскопать матери в деревне огород и запасти ей сена для коровы, он мечтает о пригородном коттедже в тенистом саду и иномарке, на которой можно за полчаса добраться до офиса. Его отец ощущал свою связь с селом не только через родительское подворье, которое подкармливало его домашними харчами, но и у прилавка магазина или рынка, который худо-бедно как-то пополнялся колхозной продукцией. Теперь же осознается другая связь – между проданной нефтью (цена на нее волнует даже домохозяйку) и импортными мясными и молочными продуктами. Что там на селе – это уже из области политической риторики, прилавки, что бы ни было, – полны. Ну, а то, что поголовье скота в стране дошло до небывало низкого уровня, что идет массовая люмпенизация крестьянства, сопровождаемая повальным пьянством, что в условиях безработицы сельскую семью спасает лишь личное подсобное хозяйство,  –кого это волнует?

Между тем еще в 90−е годы в Москве с легкой руки профессора Манчестерского университета, ученого с международным именем Теодора Шанина начала формироваться новая для России наука – крестьяноведение.  В содружестве с историком Виктором Петровичем Даниловым, социологом Татьяной Ивановной Заславской  британский социолог привлек к этой комплексной дисциплине немалый отряд специалистов. В середине 90−х  начала работать Московская высшая школа социальных и экономических наук, так называемая «Шанинка», а при ней — центр крестьяноведения и сельских реформ. Стали проводиться полевые исследования, проходили научные конференции и семинары, выходили ученые записки Центра, издавались  работы классиков мирового крестьяноведения -- Джеймса Скотта и самого Шанина, книги интереснейшего исследователя современной русской деревни Татьяны Григорьевны Нефедовой…Словом, научная жизнь забурлила, вызвав ироничное замечание одного из участников этого процесса: «Село умирает, а наука о селе цветет как никогда».

Но это именно наука, которая делается учеными на деньги различных фондов и университетов, зачастую зарубежных. И когда я снимаю с полки книжку Нефедовой «Неизвестное сельское хозяйство, или зачем нужна корова?», которая являет собой образец сельской публицистики, и вижу, что она написана в соавторстве с Джудит Пэллот, а рядом с грифом российского академического института географии, где работает Нефедова, стоит гриф Оксфордского университета, я понимаю, что деньги на это фундаментальное исследование, на поездки по России, на социологические опросы нашлись, скорее всего, у Оксфорда, а не у нищего института географии.

Книжка Нефедовой имеет тираж 600 экземпляров, сборник «Крестьяноведение» – 500. Для научного труда, для ученых записок – так и положено. Возьмите монографии по физике, химии, геологии – такие же тиражи. Но ведь в этих монографиях трактуются проблемы, касающиеся узкого круга специалистов. А здесь? Другая книжка Нефедовой называется «Сельская Россия на перепутье». Открыв наудачу пятый сборник «Крестьяноведение» натыкаюсь на заголовки статей: «Одинокие фермеры», «Сельские „миры" России». «Новые инвесторы в аграрной сфере». Да в прежние времена статьи и книжки с такими названиями издавались бы тиражами в десятки, сотни тысяч экземпляров и раскупались бы, как издавались, раскупались и обсуждались статьи и книжки Черниченко. А теперь эта тематика становится достоянием академической науки, объектом потребления нескольких сотен специалистов.

И снова тот же вопрос, который можно счесть риторическим,: что же происходит? Нет запроса? Есть общественная уверенность в том, что нефть прокормит? Но ведь речь идет не только о колбасе. Вымирание села, заброс пашни, опустынивание целых районов ведут к деградации национального расселения. Без сельской формы расселения нация становится ущербной. И недаром даже Израиль, государство, в значительной степени созданное иммигрантами-горожанами, активно реализовывал идею кибуцев – сельских поселений. Энтузиасты движения  при этом преследовали не только цели продовольственной безопасности. Они понимали: надо, чтобы земли были освоены, чтобы люди жили не только в городах, лишь при этом условии  национальное существование полноценно. Но это Израиль с его крохотной  территорией. А что  говорить о России, занимающей около 13 процентов земной суши и производящей на ней чуть более 2,5 процента общемирового валового продукта. Может быть, освоение своей территории и является национальной задачей?

Понимаю, что далековато ушел от начального эпизода своей статьи, посвященного судьбе псковских мегаферм. Но и отсутствие внимания к тому, что случилось с этими фермами, и исчезновение сельской публицистики, порожденное недостатком подлинного общественного интереса к жизни глубинной сельской России, — звенья одной цепи. И в этом видится обозначение не столько времени нашего, сколько безвременья.

Об авторе

РУМЕР-ЗАРАЕВ  Михаил Залманович.  Родился в Москве в 1936 году в семье журналиста. Окончил Московский институт инженеров землеустройства. Некоторое  время работал по специальности, потом долгие годы – в газетах и журналах (сотрудник многотиражки автомобильного завода, зав. отделом промышленности в «Московской правде», спецкор «Сельской жизни», корр. отдела публицистики «Огонька», зам. редактора еженедельника «Век»). Член Союза журналистов и Союза писателей Москвы. Автор книг «Семейное поле»,  «Одиночество власти» и др. Печатался и печатается с прозой и публицистикой  в литературных журналах – «Дружбе народов», «Звезде», «Октябре», «Новом мире», «Знамени».

Источник: http://journalist-virt.ru/archive/2013/12/document2618.phtml

Фото: Редактор